Опалённый Солнцем
Мы говорим, читаем, пишем — «монументалист».
Мы видим, ощущаем, воспринимаем — «монументализм».
Так что это такое — когда реальность обрушивает на нас момент тотального принятия жесточайших исторических событий через зримую форму выраженную в металле, камне, живописном полотне? Перст указующий — вот что это такое. Наставление высшей силы ищущей способ достучаться до нашего замусоренного обыденностью сознания.
И тогда выходит, всё монументальное создают не люди, но силы руками людей? Люди создают, люди. Люди ведомые высшими силами. Такие, скажем, как Гелий Коржев, как Евгений Вучетич.
Про живопись: почитав умные книги не найдёте вы прямого отнесения великих живописных полотен к сфере монументализма — разве что фрески, роспись наиболее значительных храмов — и в этом усматривается определённое упущение академической науки. Между тем — речь у нас пойдёт вовсе не о росписях храма земного, но о росписях храма небесного. Когда и если тот храм, суть есть вместилище душ и верований многих поколений невиданного и неслыханного социального явления, мирового удавшегося (не смотря на разрыв цепи, на временный обрыв сигнала) эксперимента. Когда и если тот храм — СССР — как прообраз Древнего Рима по Эдуарду Лимонову. Когда и если...
В статье посвящённой Евгению Вучетичу речь шла о величественных зримых формах, о скульптурах олицетворяющих боль немыслимых потерь, скорбь разрушенного до основания довоенного мира, выстраданную радость всенародной Победы. Вучетич, и сам фронтовик и боец по духу, прожив внутри себя всё перечисленное и создав нам в назидание столь величественное напоминание о подвиге народа что и посейчас перехватывает дыхание и выбивает слезу, был Всевышним избавлен от созерцания крушения Страны Советов. Более того, он и период зримого полураспада практически не застал — Вучетич ушёл 12-го апреля 1974-го, в день космонавтики, когда и сама космонавтика и страна первого в мире полёта человека в космос все ещё демонстрировала явные признаки жизни, пусть и на фоне затухания социально-политических процессов начатых Великим Октябрём.
Гелию Коржеву выпал иной жребий. Родившись 7-го июля 1925-го, в Москве, он ушёл в вечное странствие 27-го августа 2012-го, всё из той же Москвы, но совершенно из другой эпохи и более того, из временного отрезка «формирующейся стабильности нового российского государства» — до Крыма, до всего. Для Коржева, таким образом, никакого просвета в том времени не было. Именно поэтому и был он обращён в последние свои годы к библейским сюжетам и к образу Дон Кихота Ламанчского — символа позднего прозрения относительно ушедшей безвозвратно жизни. Только вот к самому Коржеву всё это не имело никакого отношения — его жизнь была не просто наполненной и цельной — он был подобен медленно пересекающему свод небесный метеориту. Только представьте себе — выхватывая из тьмы важнейшее, устремляясь изначально вверх и лишь потом, по крутой дуге, вниз и вы видите — то, что видеть совсем не желали.
Такова природа монументализма.
От него нельзя отвернуться.
Коржев, величайший советский художник сурового стиля говорил о пропаганде:
«Приравнивание изобразительного искусства к пропаганде глубоко ошибочно. Как только зритель поймет, что с ним разговаривает не близкий и умный друг — искусство, а вместо него орудие давления и воспитания, он перестанет доверять и интересоваться. Пропаганда есть необходимая часть общественной жизни, но в области искусства в чистом виде она губительна. Исчезает доверительность искусства, то общение со зрителем, которого он жаждет и в котором нуждается, не омраченное никакими привходящими соображениями...»
«Поднимающий знамя» (1960) — центральная картина триптиха «Коммунисты» (Государственный Русский музей Санкт-Петербурга). Сказано об этом полотне столь много — есть ли что добавить? Есть. Видите трамвайную стрелку рассекающую брусчатку мостовой? Видите убитых с одной и с другой стороны стрелки? Куда бы ни шли, говорит предельно честно Коржев, нам не избежать жертв, а потому — поднимайте знамя и сражайтесь. Это ли не высший пик, белое каление коммунистической, красной пропаганды?! Нет! Нет... Это высший пик проявленного человеческого достоинства, состояние осмысленного самопожертвования во имя идеи. Знакомы ли нам такие слова? Не коробит ли нас от таких слов?..
Гелий Коржев был коммунистом, причём убеждённым, однако не единожды в поздние годы повторял: «Да, я разделяю эту идею, но картина не о ней, картина о выборе человека». Стоит добавить — если бы в сказанном художником была хоть капля лжи, нас бы воротило от «заказного холста». Но... Мы испытываем трепет. Священный трепет, даже если пытаемся спрятать его стыдливо за неумелой насмешкой. И это — несмотря на гибель Красной Империи. Весь же триптих целиком — с его левой частью «Мастерская» (она же и «Гомер»; 1960), олицетворяющей тот вечный, пытливый ум человеческий что жаждет творчества и знаний, жаждет света и готов пробиваться к нему сквозь камни и боль, с его правой частью «Интернационал» (1958), заставляющей в моменте принять неизбежность исхода любой битвы, когда лишь двое (а суть есть — один человек в двух лицах), знаменосец и трубач держат последний предел, последний рубеж посреди бранного поля — живоносная икона той самой Красной Империи, икона с клеймами повседневного и героического бытия — можете не верить в её силу, личное дело каждого.
Только забыть — не получится.
Как бы того ни хотелось.
Гелий Коржев, это такая находка Советского Союза? Такая россыпь алмазная, навроде гагаринско-королёвского космоса, эксплуатируй всласть и почём зря? Снова нет. Ни космос Гагарина и Королёва, ни полотна Коржева, отношения к находкам «безжалостной пропаганды» не имеют. Они имеют отношение к вечности, в которой, помимо прочего, растворена и советская идея светлого будущего без кавычек. И без прикрас.
В 1967-ом, на Третьей республиканской художественной выставке «Советская Россия» Гелий Коржев представил работы цикла «Опалённые огнем войны»: «Следы войны», «Мать», «Старые раны», «Проводы». Каждый из нас видел их не единожды, пусть и не отдавая себе отчёта в авторстве именно что Коржева. Что объединяет полотна? Правда. Взгляд солдата, пронзающий насквозь взгляд единственного уцелевшего, синее неба глаза, изувеченное, сожжённоё войной лицо — и оно, уж простите, слов лучше подобрать не могу — оно прекрасно. Как если бы бог посмотрел с неба — что с того, что у бога был бы один глаз — разве перестал он быть богом?.. А если бог таков, то и иже с ними — по образу его и подобию. Поколениями верящих и созидается царствие на земле. Красное ли, какое другое.
Коржев верил. Всегда верил. Временами, из последних сил:
«Реализм начал, и уже давно, под грузом не свойственных ему обязанностей задыхаться. Не хватало воздуха правды, не хватало времени приникнуть к роднику, и пришлось пить кипяченую воду. Не хватало времени на проникновение в тайны жизни... Если попытаться всю сложность жизни обозначить полным кругом, то ее отражения, что появляются на наших выставках, будут выглядеть узеньким сектором, а все сложные и глубинные вопросы жизни человека остаются лежать нетронутой целиной. На сегодня мы не готовы к вспашке этой целины. Наш реализм нуждается в серьезном ремонте...»
Посмотрите на отлитые из работы руки, на «линию загара», посмотрите на сети морщин уловляющих время, посмотрите... Разве ж только в «взвейся, развейся» заключён был социализм? А сапоги, а пудовые от грязи налипшей сапоги, а вечно волглые ватники, а вся эта канитель на местах новых, к жизни неустроенных, напрочь пробитых ветром и дождём, а холод?.. Жара? Пыль степная, снега по пояс... Строили во всякое время и в любые погоды, страну поднимали по календарю, не по графику личных желаний. Тяжесть на своих плечах тащили неимоверную, шагали семимильно, жили не богато, но что-то там такое было... Что-то настоящее.
Мы смотрим на «Влюблённых» (Государственный Русский музей Санкт-Петербурга;1959) и к величайшему своему изумлению осознаём — мир не из барбикенов состоит, не из них он сложен. Когда-то и эти двое, что на картине, были молоды, задорны, полны сил, а потом пришла война и забрала себе год за три, год за пять, год за молодость... Что-то настоящее. Иначе мы давно бы сгинули — пройдя путь стремительного пресыщения телесных страстей. И тут снова — не про пуританство, не про «жить серее, проще» — сколько та сирень цветёт, сколько та черёмуха? А потом? Выдрать куст к чёртовой матери, ибо больше не украшает? Хотя... Можно дождаться будущей весны. Можно дождаться будущих поколений. Коржев об этом — в каждом своём полотне. Он так и говорит, буквально, — «Вот такие люди построили всё то что нас окружает. Вот такими они были. Нет в них лоска внешнего, есть в них внутренний гранит...»
Столько работ у Коржева (а был он невероятно работоспособен и творчески плодовит) и каждая — высшее проявление пропаганды идеи — не митингов с демонстрациями. И вот тут и вспоминается доброжелателями всех мастей «Беседа» (Государственный Русский музей Санкт-Петербурга;1985) и говорят они, те доброжелатели: «Гляньте! Только надуло Горбачёва с Раисою, так Коржев и на попятную — Ильич глаза кепкой прикрыл и вроде как кается, а крестьянин слепой — вдаль смотрит и видит там мрак бесконечный!»
Что ростом не велик Ильич, так «эра» эта проходила в двери, даже головой не задевая о косяк», а интересно нам другое, интересна тень от Ленина, что создаёт ощущение протянутой ленинской руки, положенной на руку слепого старца. Всмотритесь — иначе Ильич и не помещается даже в заданные габариты, но ведь такого у Коржева отродясь не бывало, значит...
Что видит вождь мирового пролетариата, хоть и закрыты его глаза? Что видит незрячий ходок, да и шёл ли он к Ленину? Это беседа? Мысленная. Только на то и похоже. Однако мысленная беседа всегда подразумевает хоть какую но схожесть, сопричастность собеседников. Они — как бы что там не виделось — единое целое. Всяк по своему погружён в раздумье и при том ясно — все шли, кто как мог и кто куда мог — к чему пришли, то другая история. И в «Беседе» нет ни за кем правды, но и нет ни за кем лжи... Мы в одной стране жили и если приключилась меж нами революция и Гражданская — так то дело всех жильцов, иначе не бывает. Коржев не в бирюльки играет-заигрывает, он тыкает носом в тот самый суровый реализм — уже прозрейте, не на бумазейке мир держится — на стальных тросах! И на вере. Такие дела, сестрицы да братцы.
И снова, такое только выстрадать можно:
«Искусство — это приказ часового уходящего часовому заступающему. У нас ушло много прекрасных часовых родной культуры. И сегодня мы на часах, и это многое значит, и скоро нужно будет сдавать пост, и нужно сдать его с честью и достоинством...»
С честью и достоинством, а Коржеву всё тюрликами в рожу лица тычут. Вот мол, понарисовал в окончании времён бесов, а нам с ними жить, в стране постсоветской. Дело ясное — с ними и жить, с нами самими. Мало тех бесов в девяностые с подпола повылазило, мало через себя да через лозунги перекинулось гадиной тюрликовской оборотясь? Сплошь и рядом! Но, предъявляем мы, как водится, художнику — он глаза открыл, он и будет за нас всех виноват. А что бог единым глазом синее неба смотрит сверху и за каждым всё видит, то недосуг — может, и не видит. Может, его на той войне так шандарахнуло, что он и чёрное от белого не отличает, нам на радость...
«Прошло много лет, как я взял в руки карандаш и кисть. Много работ было создано. Много работ ушло из мастерской. След некоторых потерян. Осталась надежда, что где-то они живы и служат людям. Много было радостей и огорчений. И как всегда, мечта впереди, и как всегда, недоступна...»
С Коржевым ведь как случалось, оставляет утром на столе записку: «Никуда я ни в какой отпуск не поеду. Не устал! Не угнетён! Буду работать». Чудак-человек, если по нынешнему, да и рисовал всю жизнь чудаков. Дон Кихота вот тоже. И смотрит тот Дон Кихот как прут на Отечество мельницы ветряные со стальными чёрными крыльями, а всем и невдомёк, не до того значит, другие, значит, поважнее есть дела.
Вот теперь тех дел у нас и невпроворот.
И потому важно нам посреди тех дел вспоминать об образцовой советской пропаганде Гелия Коржева помня о том, что это пропаганда веры от верящего — иначе не было бы в ней силы.
Чем закончить? Только его словами. Словами художника, чьи работы по силе воздействия сравнимы, равны силе работ скульптора. Вучетич и Коржев — близнецы братья. Кто более — не нам судить. Есть и третий — Шостакович, и о нём отдельный рассказ.
Гелий, имя-то какое — с Солнцем на забалуешь...
Какое имя — такие и слова.
«Искусство родилось в борьбе со смертью. Человек хочет жить вечно, и даже скорее духовно, чем физически. И эта борьба за бессмертие породила искусство — оставить свои мысли и чувства своим потомкам, рассказать о времени и о себе, породить что-то более долговременное и живое, чем ты сам, и тем самым продолжать жить рядом со своими внуками».
И всё же.
В качестве послесловия.
«Облака 145 года» (Государственная Третьяковская галерея; 1985) — мрачно, это да, что уж тут описывать — посмотрите сами. И если можно — сердцем. Ради чего всё? Во имя чего немыслимые жертвы и лишения? Видите фигурку девочки в розовом платьице? Совсем незаметную, смотрящую вдаль. Вот ради неё. Ради прозреваемого возможного Будущего — оно наступит — всё в наших руках.
